Залог христианского оптимизма

В конце шестой седмицы Великого поста, в Лазареву субботу, Православная Церковь вспоминает чудо воскрешения праведного Лазаря Иисусом Христом. Это победа любви, торжествующей над смертью. Это надежда всем нам живущим, что и по окончании земного пути наша жизнь не закончится. Она – начнется. Но только уже совсем другая, «идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь безконечная». И всё же, обладая этим знанием, мы плачем над гробом и страдаем, теряя близких людей!

Можно ли научиться принимать смерть? Что есть Суд Божий, и что означает наша молитва перед Господом за усопших? Рассуждает преподаватель Сретенской семинарии священник Антоний Борисов.

– Отец Антоний, основной догмат нашей веры гласит, что если Христос не воскрес, то вера наша тщетна (см.: 1 Кор. 15: 14). При этом я вынуждена констатировать, что немногие люди, даже из числа воцерковленных, действительно верят в Воскресение Христово. Есть ли элемент лицемерия, может быть, и неверия, когда в том же «Символе веры» мы поем: «Чаю воскресения мертвых и жизни будущаго века»?

– Вера в Воскресение Христово – это краеугольный камень христианства. Невозможно быть христианином и не верить в Воскресение Христово. Можно по-разному себе представлять это Воскресение. И действительно, история Церкви свидетельствует о том, что, например, среди древних христиан имелись так называемые докеты, которые считали, что Христос в теле не воскресал, что Христос воскрес каким-то духовным образом, каким-то кажущимся образом или вообще не умирал. Поскольку и воплощения как такового не было, поэтому и Воскресения телесного не понадобилось. Но все-таки Воскресение Христово – это залог того удивительного христианского оптимизма, который христианство, как относительно новая вера, принесло человечеству в целом.

Если углубиться в изучение вопроса, чем христианство отличается от прочих религиозных течений, которые существовали и существуют в мире, то мы обнаружим удивительную вещь. Здесь можно вспомнить правило «золотого круга», которое распространено у менеджеров: они используют его перед тем, как продвигать тот или иной проект. Правило заключается в поэтапном ответе на три вопроса: что? как? зачем? Так вот, если сравнивать христианство с прочими религиозными течениями и движениями, то мы с удивлением обнаружим, что на вопросы «что?» и «как?» мы подчас отвечаем одинаково.

Например, мы говорим о важности телесного воздержания. То же самое вам скажут и иудеи, и мусульмане, и буддисты. Практика телесных воздержаний есть и за пределами христианства. Как воздерживаться, вам тоже скажут: не нужно есть ту или иную еду, не нужно есть вообще что-либо в течение какого-то времени.

Повторение тех или иных молитвенных прошений есть не только в Православии. Иудеи практикуют частое повторение молитвословий, а также мусульмане, буддисты.

Так вот, вопросы «что?» и «как?» говорят о том, что у нас общего. А вопрос «зачем?» – это вопрос, который принципиально выделяет христианство из ряда всех прочих религиозных течений. Только христианство, отвечая на вопрос, зачем всё это, говорит следующее: мы делаем это для того, чтобы быть со Христом. Как говорил святитель Афанасий Великий: «Бог стал Человеком, чтобы человек стал богом». Только христианство говорит о теозисе – об обожении, о достижении богоподобия. Не об установлении какого-то мира между мной и божеством, не о соблюдении религиозного кодекса. Христианство говорит об этом как о чем-то второстепенном. Главный ответ на вопрос: зачем всё это? – чтобы быть с Христом. С Христом, на земле родившимся, жившим, умершим и воскресшим.

Главный ответ на вопрос «зачем?» таков: чтобы быть с Христом

– Но согласитесь, что веря в Воскресение, большинство из нас все-таки страшится смерти. Можно ли говорить о том, что с возрастанием в вере возрастает уверенность в том, что физическая смерть есть только конец нашей земной жизни и начало будущей вечной?

– Думаю, что не стоит говорить о боязни смерти как о чем-то априори греховном. Ведь если мы внимательно прислушаемся к тем евангельским чтениям, которые звучат в Великий четверг, в Великую пятницу, то мы услышим описание того, как Сын Божий страшился Своей смерти, молился до крови в Гефсиманском саду, испытывая эту тоску смертную и страшась грядущего часа казни.

Православному христианину, как и любому другому человеку, свойственно бояться смерти. Потому что смерть – это не то, ради чего Бог нас сотворил. Бог не сотворил нас ради того, чтобы мы умерли. Господь, введя Адама и Еву в райский сад, велел им плодиться, размножаться, наполнять лицо земли и вкушать плодов от древа жизни, чтобы не познать ни болезни, ни смерти, оставаться вечно молодыми, здоровыми, радующимися той удивительной реальности, которую им подарил Господь. Смерть пришла в нашу реальность из-за прегрешения Адама.

Это парадоксальная мысль святых отцов, когда они говорят о том, что смерть – это, безусловно, горе и, безусловно, нечто противоестественное. Я думаю, что каждый с этим согласится. Каждый, кто стоял у гроба близкого дорогого человека, знает, что во гробе лежит не этот человек. Это уже некая оболочка, некий остаток того, кого ты любишь, о ком ты скорбишь, по кому ты уже скучаешь. Прикосновение к мертвому телу не дает никакого утешения. Ты понимаешь, что это не тот человек. Это что-то иное, противоестественное нарушение значения жизни. Насколько я помню, Василий Великий прямо говорит: благ Господь, что сотворил смерть. Потому что если бы Адам и Ева продолжили уже в измененном состоянии после греха вкушать от древа жизни, то в греховности своей превзошли бы самого сатану. Смерть – это момент фиксации нашего состояния. Тот самый момент, когда всё заканчивается здесь, на земле. Там, наверху, еще продолжается или только начинается.

Отношение к смерти в святоотеческой традиции разное. Есть прогреческая святоотеческая позиция, говорящая о самостоятельном разумном существовании души после смерти тела. О том, что душа продолжает некоторым образом осознавать реальность вокруг себя. И есть сирийская традиция, которая говорит о сне души после смерти тела, что души проснутся только при Втором пришествии Христа. Это тайна, конечно. Но в традиции Церкви есть правило молиться за умерших, за то, чтобы Господь простил грехи, даровал блаженную участь загробную.

Бояться смерти… в этом нет ничего предосудительного и греховного. Это просто закон нашего естества. Мы не созданы для смерти, потому она и страшит нас.

Смерть противоестественна. И мы не созданы для смерти, потому она и страшит нас

– Вы говорите о молитве за ушедших близких. Я вижу в этом некий парадокс. То есть человек молился сам за себя, у него, предположим, не получилось вымолить себе спасение. И нам Церковь предлагает молиться за уже ушедших. Получается, что человек сам себя не смог вымолить, а мы можем?

– Парадоксальной эта ситуация выглядит, если мы ее пытаемся втиснуть в юридическую систему координат. Если мы имеем в виду, что вносим некий вклад в «банк» Святого Духа. И имеем в виду, что этот «вклад» зачтется моему родственнику, облегчит его участь. Конечно, мы встречаем иногда юридические образы, в том числе у апостола Павла. Но, тем не менее, в отношении Церкви апостол Павел прямо отстраняется от какого-либо юридического образа мысли и говорит о Церкви как о теле Христовом.

Понять таинственность и всю глубину этого образа до конца невозможно. Но очень важно, с моей точки зрения, что тело Христово как символ Церкви – это тот символ, который наталкивает нас на мысль именно не о юридической природе наших отношений с Богом, а об органической природе. Спасение состоит не в том, чтобы выполнить кодекс правил. Спасение состоит в уподоблении Христу.

Спасение не в том, чтобы выполнить некий кодекс правил. Спасение – в уподоблении Христу

В притче о Страшном суде Христос, говоря о Своем Втором пришествии, о том, как Он будет общаться с людьми, главным в этом общении делает момент узнавания. Он говорит: «Я вас знаю, а вас Я не знаю». Потому что те, которых знаю, делами добрыми стали на Меня похожи, а другие не стали. Поэтому вы будете со Мной, потому что вы уже со Мной. А вы со Мной не будете, потому что не захотели со Мной быть. Дело не в выполнении кодекса, а в родственности или не родственности Христу.

Если говорить о молитве за усопших, то речь не о выполнении четкой инструкции. Наша молитва за усопших является не выполнением какого-то юридического предписания. Это действие является выражением нашей любви к умершему человеку, любви к Богу и выражением желания того, что если здесь, на земле, этой родственности Бога и человека не произошло, то, может быть, в загробной жизни что-то изменится. Как, каким образом – Бог весть. Но пусть хотя бы что-то станет лучше.

– В народе говорят, что через пять минут после смерти атеистов не существует. Возвращаясь к праведному Лазарю. Как мы знаем, пробыв четыре дня во гробе и воскреснув, он больше никогда не улыбался. Мы боимся суда Божиего? Что такое вообще суд Божий? Что такое страх Божий?

– Говоря о страхе Божием в моем личном понимании, в сознании всплывает такая ассоциация. Представьте, что вы готовитесь к экзамену, приходите его сдавать и обнаруживаете, что председателем экзаменационной комиссии является ваш папа- профессор. Вы боитесь провалить экзамен? Скорее всего, да. И не потому, что вы боитесь двойки. Не потому, что вы боитесь личной неудачи. Вы боитесь подвести папу. Для меня страх Божий – это нечто такое. Страх оказаться не соответствующим любви Отца Небесного.

– Страх Божий начинается на земле до смерти. Я, памятуя об этом, всегда думаю, что если сейчас совершу что-то стыдное и греховное и настанет время отвечать за содеянное, то мне будет очень неловко.

– Именно неловко. Потому что наказание Божие не в смысле какого-то мучения. Это наказ, указание. Мы, в отличие от некоторых протестантов, не верим в предопределение к погибели, что Господь всех изначально распределил на спасенных и погибших. Мы верим, что Господь всем желает исключительно спасения. Как пишет об этом апостол Павел: Бог хочет, чтобы все люди спаслись и достигли познания истины (1 Тим. 2: 4). Это предопределение – не проявление Бога в качестве артиста, управляющего марионетками. Это предопределение, которое действует при условии нашего согласия с ним. Страх Божий – это как раз и наказание от Бога. Это понятия, которые возникают, когда мы выпадаем из естественного замысла Бога о нас. Господь для нас желает самого лучшего, хорошего и светлого. А мы по какой-то причине от этого замысла отстраняемся, отдаляемся и начинаем испытывать последствия этого выбора.

Ведь для чего нужна розетка? Чтобы туда вставить вилку. Можно ли туда вставить пальцы? Да, но последствия будут соответствующими. То же самое с Промыслом Божиим. Можно жить в согласии с Богом и следовать Его Промыслу о нас. Можно попытаться этого не делать, но последствия будут. И не потому, что Бог жесток, а потому, что не надо совать пальцы вместо штепселя в розетку.

– Святые отцы говорили: «Помни о смерти и вовек не согрешишь». И мы, люди, которые ходят на Литургию по воскресеньям, а кто-то Великим постом и чаще, все равно согрешаем. Почему же мы тогда не слушаемся? Что нам мешает? Наша человеческая падшая изначально природа? Наша лень?

– Даже апостол Павел пишет о себе: Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю (Рим. 7: 19). Недавно столкнулся с таким своеобразным объяснением в психологии. Психологи любят рассуждать о так называемых жизненных сценариях. Речь о том, что человек становится заложником семейной истории, воспитания родителей, ранних детских впечатлений. И ему практически невозможно себя переломить. Христианская православная аскетика отчасти соглашается, что мы существуем не в вакууме, испытываем на себе влияние внешней среды. Эта среда подчас нас подталкивает как к хорошему, так и к плохому. Но это не означает, что мы не имеем возможности стремиться к доброму, к исполнению заповедей Божиих.

Рассуждая о грехе, о страстях, внимая призыву бороться и с тем, и с другим, нужно осознавать, что эта борьба не является целью. Опять мы возвращаемся к вопросам «что?», «как?» и «зачем?». Для чего мы молимся, посещаем богослужения? Чтобы подготовить себя ко встрече с Богом, чтобы очиститься, предотвратить свое падение. Но прежде всего мы, например, исполняем молитвенное правило или слушаем молитвенные тексты в храме во время богослужения, чтобы самим научиться молиться и говорить с Богом. Мы постимся для чего? Для того, чтобы хоть какую-то малую жертву принести Богу, чтобы стать к Нему ближе. Так вот борьба со страстями и грехами – это о том же. Это не самоцель, а средство. Цель всегда – богоуподобление, достижение родства с Христом. Подражайте мне, – пишет апостол Павел, – как я подражаю Христу (ср.: 1 Кор. 4: 16).

– Многие из отцов считают, что ад – это не огонь, сковородки и прочая, прочая… Ад – это остаться без Него. Ты перешел в мир иной, а там – вакуум, и нет никого, нет света, ты один. Если мы не работаем над умением общаться с Господом, умением Его слушать и слышать, мы оказываемся в этом вакууме? Это может быть нашим личным адом?

– Я соглашусь с этим. Вспомню о двух гениальных интуициях, возникших за пределами Православия, но от этого неверными не ставших. В «Божественной комедии» Данте Алигьери об аде говорит как о кругах. Есть роман Гилберта Честертона «Шар и крест». О чем это? Что такое ад? Что такое плен греха? Почему круги ада? Потому что человек оказывается пленником своего эгоизма, своей отстраненной от Бога логики жизни. Честертон прямо пишет, что грешник похож на сумасшедшего, потому что только у сумасшедшего в жизни все гладко и логика его закольцована и человек оказывается ее пленником. Ад – это закольцованная логика сумасшествия.

– А вере в Бога можно научиться?

– Да, с одной стороны. Апостол Павел прямо пишет: Сие не от вас, но Божий дар (Еф. 2: 8). Это дар, который предназначен всем. В чем отличие православного христианства от кальвинизма и других ветвей протестантизма, не говоря уже об избранничестве, что кому-то дано, кому-то не дано? В христианстве этот дар веры предлагается всем. Но объективно существующий дар Божий требует нашего субъективного ответа на него. И здесь крест противостоит кругу.

Объективно существующий дар Божий требует нашего субъективного ответа на него. И здесь крест противостоит кругу

Эта закольцованность, следование логике Сартра, что ад – это другое, я замыкаюсь в границах своего бытия, этой окружности, и не хочу вылезать, хоть внутри тошно, но и вылезать наружу страшно. Крест – он ведь жизненный. Если рассматривать его не просто как символ, а как траекторию жизни, то он показывает траекторию жизни христианина: куда он должен стремиться. Но я не Юрий Гагарин и не сижу за штурвалом корабля «Восток», штурмуя небо в вертикаль. Так или иначе я остаюсь на земле, взаимодействую с этим миром, с людьми, которые меня окружают. Наряду с Божией вертикалью существует и горизонтальная любовь к ближним. И когда вертикаль совмещается с горизонталью, получается крест. Я стремлюсь наверх и не забываю о тех, кто рядом.

Устремление вверх всегда сложно. Но не менее сложно балансировать на горизонтали, потому что я несовершенен. Меня перекашивает то в одну, то в другую сторону. И люди, с которыми я взаимодействую, которых я стараюсь любить, иногда ведут себя так, что кажется, что они не заслуживают моей любви. Они неблагодарные, невнимательные и не должным образом реагируют на мой дар любви. Поэтому что вверх тяжело идти, что в горизонтали очень тяжело. Когда и вверх нужно стремиться, и что-то вокруг себя делать – это и есть жизненный крест христианина. От этого никуда не деться.

Со священником Антонием Борисовым
беседовала Наталья Шатова
Источник: Сретенский монастырь

Просмотрено (54) раз